Христос и Хтонь. «Житие Спиридона Расторгуева». По рассказу В.Шушкшина «Сураз» — Александрина Шаклеева

Взявшись ставить в Нягани небольшой рассказ Шукшина «Сураз», Филипп Гуревич отказывается от набора стереотипов о советской деревне: никаких кепочек, папиросок, покосившихся заборчиков в его спектакле нет.

Пространство сцены аскетично: затянутый белым полотном пол и гвоздики, хаотично расположенные по всему периметру площадки. Приглушенный сумрачный свет, в котором едва различимы фигуры бабушек, сидящих в рядок в глубине сцены (большинство из них не актрисы театра, а волонтеры серебряного возраста — жительницы Нягани). Они — и хор плакальщиц, и деревенские соседки — задают голосом начало музыкального сопровождения, органной музыки. Спектакль композиционно повторяет форму жития. В прологе Спирька (Ильнур Мусин) стреляется (как в этюде на память физических действий), а три актрисы с книгами в руках зачитывают начало шукшинского рассказа, словно молитву — о детстве, насилии, алкоголизме и тюрьме — о предопределенности жизни героя. Он совершает символический переход — стоит обнаженный, пока чтицы одевают его под аккомпанемент хора плакальщиц, точно так, как одевали бы покойника.

Историю Спиридона Расторгуева Гуревич рифмует с вербатимами жителей поселков Октябрьское, Приобье, Серегино Ханты-Мансийского автономного округа, как бы создавая современную нам агиографию. Размыкание литературного текста позволяет проявиться свойственным прозе Шукшина человеческой простоте и чудаковатости не через литературу, а через буквальную жизнь, отчего не возникает ни тоски, ни ностальгии — есть только данность.

Действие шукшинского рассказа протекает в глубине сцены и положено на холодную утрированно-отстраненную манеру актерского существования: Сергей Юрьевич (Данил Суворков) и Ирина Ивановна (Анастасия Крепкина) почти всегда существуют фронтально, а их отношения разложены на четкий, ритмически выверенный пластический рисунок. Вербатимы — всегда на авансцене. Люди делятся своими житейскими историями: в каждой обнажается извечная русская хтонь — тюрьмы, убийства, насилие. В эти моменты-откровения происходит перемена света (художник по свету Павел Бабин): от теплого общего он меняется на холодный луч, высвечивающий лицо рассказчика, как на иконе — так божественная вертикаль находит в спектакле зримое воплощение.

Исключением стал лишь вербатим мальчика Тимура (Мария Васильева), воцерковленного ребенка, рассуждающего об укладе жизни. Актеры (Мария Васильева, Анастасия Исайчук, Анастасия Крепкина, Данил Суворков и Ильнур Мусин) в вербатимах очень обаятельны: им удается точно работать и с мимикой, и с речевыми и возрастными особенностями доноров, не скатываясь при этом в игровую характерность.

Пространство литературного материала — вечные похороны и поминальная служба — мир потусторонний; в вербатимах — сакральная ситуация застолья, отсылающая одновременно и к праздникам, и к поминкам — тем жизненным событиям, когда люди вместе пьют, едят и говорят обо всем. Спирька не относится ни к одному из этих миров. В документальной части — живые люди, в литературной — люди из иного пространства с выбеленными лицами и безэмоциональными голосами. Герой Мусина одновременно похож на всех и от всех отличается: это молодой, красивый и хорошо одетый человек с уложенной кудрявой шевелюрой. На нем вычищенные до блеска лоферы, укороченные черные кюлоты и широкая белая рубаха. Лицо его тоже чрезмерно напудрено, но лишь наполовину. Все действие — прощание со Спирькой: от самоубийства до похоронной процессии, когда хор бабушек, исполняющих а капелла «Just» из «Молодости» Паоло Соррентино (репетитор по вокалу Полина Русецкая), украшает его рубашку гвоздиками.

В финале за столом оказываются все герои. Вербатимы сближают времена, вписывая рассказ Шукшина в контекст сегодняшней глубинки, где жизнь в ее и простоте, и ужасе не то чтобы отлична от крупных городов, скорее — ярче проявлена и острее видна. В центре стола Ильнур Мусин, теперь рассказывающий историю 65-летнего мужчины о том, что нет любви среди людей. Но в этой безрадостной в общем-то картине мира находится место не просто для смирения, а для надежды: на работу надо идти веселым и счастливым. И в этом ежедневном совершенно обыденном выборе человека — быть веселым — открывается альтернатива божественному промыслу, о котором рассуждал маленький мальчик Тимур.

Что сегодня важнее: уповать на бессмертие души и лучшую жизнь, которую невозможно ни доказать, ни опровергнуть, или совершить один простейший жест — радость как действие, радость как воля человека, — вопрос, наверное, открытый. Гуревич, соединяя литературное и документальное повествование, выстраивая сложную пространственно-временную конструкцию, показывает жизнь и как вертикаль — дорогу к Богу, и как горизонталь — дорогу к себе и людям через микрожесты. Отсутствие дидактики и патетики, безоценочность режиссера, не встающего ни на одну из этих позиций, делает спектакль — а вместе с ним и прозу Шукшина — актуальными и проблемными.

Соединение «Христос и хтонь», само по себе вызывающее культурологическую усталость, когда речь идет о русском человеке и русской душе, здесь неожиданно срабатывает: за судьбами простых людей из близлежащих к Нягани поселков просвечивает вся история российского человека, выраженная тут литературной судьбой Спирьки Расторгуева. А непрекращающееся застолье, даже после тихого ухода кого-то из собравшихся, лишь в очередной раз напоминает, что жизнь всегда для кого-то продолжается: и если ее обстоятельства можно списать на божий промысел, то собственные действия человека внутри этих обстоятельств — всегда его выбор.

Источник:  https://ptj.spb.ru/blog/xristos-i-xton/