Туда летят самолеты
9 ДЕКАБРЯ 2015
Про премьеры Няганского детского музыкально-драматического театра
Про Нягань я узнала непозволительно недавно — чуть больше года назад, когда вместе с коллегами собирала спектакли для фестиваля «Арлекин» и открыла для себя «Как Эква-Пырись на охоту ходил» Няганского детского музыкально-драматического театра.
Нягань — город молодой: только в 1985 году поселок Нях получил статус города и поменял название. Театр — и того моложе: в 1993 году выпускница «Щуки» Нина Тимохова перевезла сюда из Нижнего Тагила труппу постепенно профессионализировавшихся актеров-любителей.
Добраться в Нягань из центра можно самолетом или поездом до Ханты-Мансийска или Тюмени, а уж из Тюмени летит другой — маленький винтовой самолет.
Детский музыкально-драматический театр в Нягани, нефтегазовом, как и большинство городов Ханты-Мансийского округа, городе, насчитывающем чуть более 50 000 населения, — единственный. Отсюда, видимо, и желание объединить под одной небольшой крышей все разновидности театра. Желание похвальное, но едва ли осуществимое. Тем не менее, функцию социальной «скрепы» театр выполняет с лихвой — это настоящий семейный театр, в репертуаре которого есть все, от бэби-жанра до почти вербатима, рассказывающего про жителей города N, есть спектакли пластические, поэтические и просто кассовые…
У театра вместительное солидное здание на окраине. Но пока нежилое. После капремонта и надстройки третьего этажа его никак не могут сдать в эксплуатацию. Поэтому сейчас Детский музыкально-драматический обитает в бывшем здании начальной школы с «большим» залом на 60 мест — его не сразу и разглядишь в глубине двора меж школ и многоэтажек. Но за два года дирекция и труппа обжили свой скромный временный дом таким образом, что даже нетеатральная планировка помещений кажется своего рода «фишкой» театра, как и сам «школьный» театр — фишкой города. Кажется, легкая и неравнодушная женская рука директора Анастасии Постниковой коснулась в этом здании всего.
Постникова, в прошлом педагог, пришла в театр в 2011 году. И в том, как она обустраивает театр, есть не только явное желание сделать этот дом уютным и привлекательным, но и открытость новому и известная доля авантюризма. Едва войдя в должность, Постникова приняла решение поставить здесь «Пять — двадцать пять» Данилы Привалова, пьесу, от контента которой сегодня, спустя всего-то 4 года, содрогнулся бы любой детский омбудсмен: подростковая любовь, суицид, наркотики… Да и сейчас добрую половину репертуара составляют тексты современных авторов. Есть даже один «почти вербатим», рассказывающий историю жителей города N.
В том, какие решения принимает дирекция, видится любопытство, которого часто недостает руководителям крупных театральных производств. Возможно, именно оно привело сюда петербуржца Александра Савчука, чей «Эква-Пырись» по сказкам и легендам народа манси — спектакль непростой обрядовой природы, с образами-масками, в которых актеры труппы существуют очень точно, не утепляя и не очеловечивая. Рискованный проект, нелегкий для продаж дома, окупил себя в фестивальном формате — на «Радуге» спектакль взял приз критики.
А другого петербуржца, Романа Кагановича, Постникова и вовсе нашла в интернете, где ее внимание привлек моноспектакль «Юра» по «Блокадной книге» Д. Гранина. Так в репертуаре появился «Можно попросить Нину?» по рассказу Кира Булычева.
В конце ноября мне удалось посмотреть три спектакля, два из них — «Игроки» Александра Савчука и бэби-спектакль Виктории Евтюхиной — по горячим премьерным следам.
«Игроки» поставлены в нарочито-условном ключе. Действие разворачивается на фоне «белого листа» — периметр белого кабинета по горизонтали и вертикали перетянут белой тканью. Костюмы актеров (художник Максим Черницов) — яркие, локальных цветов, слегка деформирующие фигуру — воспринимаются как самостоятельные арт-объекты. Даже аксессуары, реквизит здесь маркированы принадлежностью персонажу — заветная «аделаида ивановна», бритвенный прибор, поднос с закусками — все того же пурпурного «ихаревского» цвета, что и костюм главного героя. Надо сказать, Ихарев Андрея Ушакова сразу приковывает взгляд и внимание. Пурпурный фрак и шляпа, белое лицо и на нем круглые блестящие «пуговицы» глаз, деревянные движения марионетки. Вся фигура и пластика дают неуловимый объем ассоциаций образа-маски, где и Пьеро, и Безумный Шляпник, и даже Джек-Воробей.
Другие персонажи существуют более тепло, человечно, что едва ли входило в задачу режиссера. Даже «двуличный» Швохнев — Шприх (Генадий Курчак играет Швохнева в живом плане, при этом постоянно взаимодействуя с перчаточной куклой на плече) — и тот решен в достаточно бытовом ключе.
Костюмы, как в моралите, характеризуют персонажа. Глов-старший — денежный мешок, одетый в парчу «золотой король». Глов-младший — выпавший из гнезда птенец, в цыплячьем желтом военизированном фраке. На Замухрышкине синяя униформа «чернильницы» чиновника.
Однако ситуация тотальной игры, заданная сначала — ведь даже передвигаются персонажи строго по прямой, будто шахматные фигуры, — себя не оправдала, не вылилась в чисто театральную интригу.
В «Игроках» больше, чем в любой другой пьесе Гоголя, важен момент обмана и самообмана. Зритель, не отягощенный знанием пьесы, должен поверить, попасться в те же силки, что компания мошенников расставила для Ихарева. Зритель «со стажем» — удовлетвориться разнообразными оттенками игры, которую ведут профессиональные мошенники с Ихаревым, при том что игра обманутого ранее лже-Глова не может быть такой же, как игра профессионалов-шулеров.
В спектакле же все идет как по накатанному, точно ситуация, схема мошенничества отработана уже многократно, и словно Ихарев — не карточный мошенник со стажем, профессионал, мастер своего дела. Да и зрителям режиссер не дает даже возможности малейшего подозрения, что все не то, чем кажется.
Прозрение же Ихарева, решенное в финале как очеловечивание маски, происходит внезапно, выламывается из эстетики спектакля.
«У Кота Воркота» — первый опыт Няганского театра в области бэби-театра. Для театра в день премьеры он оказался «травматическим». Юную зрительницу лет двух, решившую, что родители привели ее в больницу, утешали и успокаивали «всем миром». Обычно спектакли бэби-жанра различаются между собой степенью интерактива, непосредственной вовлеченности зрителей в происходящее. Особо преуспели в этом художники. Так, в «Я делаю мир» строителями и авторами этого мира становятся сами дети. В «Мой волшебный носок» ползунки привлекаются к поискам носка. Где-то — отношения более дистантные.
Спектакль, придуманный Никой Савчук (автор идеи), Викторией Евтюхиной (режиссер) и Максимом Черницовым (художник), рассчитан на восприятие мира в каких-то его первоэлементах, цветах, формах, звуках. Зрители находятся в пространстве, напоминающем детский манеж. Полем действия становится этакое разноцветное лоскутное одеяло. Приходит утро, с первыми звуками петушиного пения мир-цветок расцветает, распускается, как «микромодель солнца» подсолнух. В солнечном круге — венчике цветка — заключен тряпичный узорчатый мир — с домиком, речкой, цветами. По технологии это пазл с объектами на липучках и кармашками-сюрпризами.
Тихие звуки природы, фольклорные колыбельные песни вплетаются в неагрессивную звуковую ткань спектакля.
Толстые матерчатые косы актрис Елены Киреевой, Натальи Чилимовой, Жанны Ханьжиной превращаются по ходу действия то в солнечный диск или птичье гнездо, то, расстеленные, — в реку. Обычные платки, типа носовых — в зайку, кота, колыбель, где укачивают раскапризничавшегося младенца. День заканчивается, солнце-цветок закрывает свои лепестки, засыпает и младенец.
Важно отметить, что спектакль построен на таких важных качествах восприятия категории зрителей 0+, как фрагментарность, и вместе с тем на высокой способности к абстрагированию тех, кому уже 2+.
По окончании три актрисы-участницы, не выходя из пространства спектакля, проводят мастер-класс — помогают детям сделать таких же бумажных бабочек, тряпичных котиков и птиц.
Как ни странно это прозвучит, тонкая деликатная поэтическая фактура этого спектакля, его плавное течение — суть его же недостаток. Всегда найдется активный зритель, которому захочется, не дожидаясь мастер-класса, поковыряться в кармашках пазла, схватить и раскурочить бабочку или цветок… Поэтому на обсуждении с труппой много говорилось о том, что можно сделать в этом случае, как помочь такому «разрушителю» адаптироваться к предлагаемым спектакля, как направить его деятельность в созидательное русло или, наоборот, деликатно «вывести из игры».
Роман Каганович выбрал для постановки небольшой рассказ Кира Булычева «Можно попросить Нину?», в котором герой из текущего 1970 года звонит своей подруге, а попадает снова и снова к девочке, живущей в Москве в 1942-м.
Первое, что нужно отметить — режиссер изменил пространственную и временную локацию. В спектакле Нина отвечает Вадиму из блокадного Ленинграда. Вадим же стал нашим современником. Кроме того, всякий раз, когда идет спектакль, Вадим обращается к Нине из текущего дня, например 29 ноября 2015 года.
Пространство, придуманное Елисеем Шепелевым, — образное и лаконичное. Центральный элемент здесь окно — типичное высокое окно «старого фонда», и разделяющее сценическое пространство, и его связующий принцип. За него куда-то вдаль — то ли в петербургскую, то ли в историческую перспективу — уходят провода. На полу на авансцене — множество телефонных трубок, их провода протянуты к нам, в зрительный зал. Сценографию можно разглядывать как инсталляцию, как емкий образ связей — живых и порвавшихся.
Первая сцена, в которой за оконной рамой сначала флиртует, потом ссорится влюбленная пара, а на первом плане, через короткие «зтм», как череда стоп-кадров, моментальных снимков, бледная девочка с заострившимся профилем тянет блокадные санки, — задает какой-то нужный настрой. Спектакль построен на игре и сопряжении нескольких планов, не только временных, но и смысловых, на нескольких типах взаимодействия — с партнером, с текстом, со зрительным залом. Было бы слишком просто сказать, что Каганович перенес своего героя и время действия из 70-х. 1942-й и 2015-й — не единственные временные локации спектакля. Его герои живут во времени, выходящем за рамки частной человеческой жизни, а смысловое поле вмещает всю вторую половину XX века и начало XXI.
Итак, встрепанный подвыпивший мужчина средних лет пытается дозвониться подружке, а попадает к 13-летней девочке с заострившимся профилем в ватнике и байковом платке.
Герои не догадываются, что их связь проходит сквозь время. Девочке, ждущей из госпиталя маму (вернется ли?) в затемненной холодной квартире на улице Рубинштейна, кажется, что обстоятельства жизни случайно дозвонившегося ей мужчины — холодильник, ломящийся от продуктов, электричка, идущая за окном, огни домов напротив — такая игра. Мало ли что взбредет в голову такому же голодному? Нина вслушивается внимательно, жадно ловит подробности «придуманной» фантастической жизни. Радостно ловит Вадима на бытовых «нестыковках». Мужчина из Купчино, только что поссорившийся с другой Ниной, откровенно невнимателен к словам странноватой девочки на том конце провода.
Этот Вадим, каким его играет Андрей Ушаков, — что называется «мерцающий» тип, воспроизводящийся в разных временах и поколениях. Вечный юноша, пускай и за 40, обаятельный, легкомысленный, влюбчивый, не обремененный никакими обязательствами. Его растянутая кофта, взлохмаченные волосы и любовные стишки, которые он сочиняет в подпитии, — из 70-х. Речевые, поведенческие характеристики, «улитки и анчоусы», которыми набит холодильник, говорят о том, что он наш современник.
Молодая актриса Алла Кохан играет свою Нину строго и жестко, без возрастных признаков и надрыва. Другое состояние — состояние человека войны — подается не сразу, исподволь. Только когда Нина слышит про немцев-туристов, темнеет лицом и прозревает на том конце провода «врага».
Связь обрывается. И теперь уже Вадим пытается докричать — даже не Нине, а зрительному залу обо всем том, что ее ждет, ради чего стоит выжить… Публицистический выход абсолютно оправдан. От спектакля к спектаклю рассказ Вадима о том, что мы все прошли за последние 70 лет, прирастает новыми обстоятельствами. Не только полет в космос, изобретение вычислительной машины, фильмы Феллини и Тарковского, но и война в Донбассе, теракт в Париже, бомбежки Сирии — все это становится предлагаемыми обстоятельствами не только взаимодействия героев, но и диалога героя, — а в данной ситуации этот герой сам Ушаков — со зрительным залом. Рассказывает он все это, чтобы задать один, в общем-то, вопрос: как люди после всего, что было пережито, могут вырывать друг другу глаза?
В спектакле есть еще одна Нина — молодая женщина в сером форменном платье, которая ходит где-то там на заднем плане, за оконной рамой, с улыбкой перечитывая что-то, написанное на листе бумаги. То, что Елене Киреевой приходится и играть подругу Вадима, и читать стихи Ольги Берггольц, изрядно путает ситуацию. Только в финале понимаешь, что это выжившая Нина, и выжить ей помогла даже не столько потерянная хлебная карточка, про которую рассказал Вадим, сколько его слова, прорвавшиеся сквозь время… А в 1973 году она могла бы быть дочерью той самой Нины из 1942-го, могла встретить и полюбить Вадима. Почему бы и нет?
Третья Нина (Алла Кохан) встречает Вадима, когда он приходит на улицу Рубинштейна, по тому адресу, который назвала девочка из 1942 года. Это внучка, а может, уже и правнучка той самой Нины, и она передает Вадиму письмо, оставленное бабушкой.
Таким образом, идея преемственности, кровной, генетической связи поколений универсализируется в спектакле.
Спектакль Кагановича — про человека в постоянно меняющемся мире. И в этом мире «мир» и «война» — величины относительно постоянные. Прошлого нет. Девочка со строгими внимательными глазами смотрит на тебя всегда. Просто обычно эта девочка где-то далеко — в 1942 году, в Луганске, Афганистане, Сирии, в онкоцентре на Песочке, на картинке в соцсети. Она — носительница опыта, который невозможно присвоить, ощутить. Но есть «каналы», есть провода генетической памяти. Есть живой человеческий голос — на том конце провода. И он способен преодолеть дистанцию, разделяющую людей
http://ptj.spb.ru/blog/tuda-letyat-samolety/
