Петербургский театральный журнал «Не Амхерст красит человека» Евгений Авраменко

Главная / Театр / Пресса / Петербургский театральный журнал «Не Амхерст красит человека» Евгений Авраменко

«Прелестница Амхерста». У. Люс.
Няганский ТЮЗ.
Режиссер Анастасия Старцева, сценограф Анвар Гумаров.

Монопьеса Уильяма Люса «Прелестница Амхерста» (The Belle of Amherst) посвящена Эмили Дикинсон, фигуре в высшей степени странной. Затворница своего родового поместья в городишке Амхерст, последние лет двадцать почти не покидавшая пределов дома, она опубликовала только восемь стихотворений (и то анонимно), но оставила богатейшее поэтическое наследие, обнаруженное только после ее смерти. «Тронутая поэтесса из Амхерста», как определил Дикинсон адресат ее писем Томас Хиггинсон, ныне признана гением-самоучкой, достоянием американской литературы и в этом Амхерсте практически обожествлена.

Нельзя сказать, что сегодня эта пьеса 1976 года вдохновляет. И потому, что выглядит скорее литературной композицией, популярно объясняющей, кто такая Дикинсон (действие охватывает сорок лет ее жизни, и его представляешь себе не в театре, а в мемориальном пространстве с фотографиями на стенах). И потому, что вызывает в памяти расхожий тип моноспектакля «на актрису», когда она должна прокрутить ленту воспоминаний своей героини, обязательно петь или читать стихи (это о натуре творческой!), а в финале героиня непременно умирает, может, не буквально, но образ Ухода зритель должен считать.

Н.  Чилимова в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.

В Няганском ТЮЗе есть спектакли, нацеленные на знакомство юных зрителей с местной национальной культурой («Как Эква-Пырись на охоту ходил» Александра Савчука) и адаптирующие культурные мифы для подростков («Астероиды» Екатерины Гороховской — переписанный под тинейджеров «Маленький принц»). «Прелестница Амхерста» молодого режиссера Анастасии Старцевой — иной репертуарный ход: популяризация мало известной у нас в широких кругах литературы, перенесение зрителя в иную эпоху и на иной континент. Впрочем, в спектакле пространство действия сразу обозначается как обобщенное, метафизическое, без претензий на атмосферу Новой Англии XIX века.

Вместо пуританской строгости — воздушное пространство, мягко огороженное художником Анваром Гумаровым складчатыми светлыми завесами. Сразу замечу, просчет видится в том, что режиссер уже в самом начале «продает» метафизику пьесы, предполагающей разгон от почти бытовой конкретики до смерти: черный пирог, с которым у Люса героиня выходит к зрителям, становится «пирогом поминным». (Вспоминается «Большая элегия Джону Донну» Бродского, где зачин «Джон Донн уснул» прочитывается бытово, с перечислением того, что уснуло — ковры, засовы, крюк, весь гардероб… но к финалу открывается, что Джон Донн уснул навек, и достигается образ всеобщего успения.) В спектакле сразу дают понять, что перед нами прокрутится лента воспоминаний мисс Дикинсон за порогом смерти. Собственно, весь образный ряд — и мебель в форме песочных часов, и выставленный наружу кринолин, этакая клетка, где Эмили-птица томится, и светлое пальто с длинными рукавами, похожее на смирительную рубашку (художник по костюмам Фагиля Сельская), — все говорит нам, что душе тесно в земных пределах, но наступит, наступит пора покидать юдоль. Еще актриса пересыпает из руки в руку муку, как песок, а ближе к финалу в муке оказывается ее лицо — как посмертная маска. Ощущение иллюстративности режиссерских приемов, конечно, есть: Дикинсон начинает читать стихи — и эти строки плывут проекцией; говорит про сумерки — на сцене темнеет; на фразе «добрый Плотник гвоздь в нее навеки вколотил» актриса делает конвульсивные движения. Но при всем том внешние средства не перекрывают ее, все равно режиссерская работа направлена на то, чтобы мы крупным планом увидели Наталью Чилимову, главную неожиданность спектакля.

Вместо замкнутой интеллектуалки мисс Дикинсон, которая недоверчиво смотрит со своих редких портретов, — изрядно повзрослевшая девчонка. Никакой траурности облика, никаких стародевически зачесанных прядей, эта — рыжеволосая, чуть ли не Пеппи Длинныйчулок. Правда, за импульсивностью и экстравертностью кроется ранимость, неуверенность в себе, и от этого — даже заискивание мисс перед нами, зрителями.

Этот спектакль контактен, но есть «узлы», требующие развития.

Н.  Чилимова в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.

Пока не слишком ощущается смена душевных стадий Дикинсон, а это все-таки «путь длиною в жизнь». Стихи, прочитанные вначале, не могут читаться так же, как в финале. Дело, конечно, не в стихах как таковых, а в стихоизложении как способе мышления, которое эти стихи транслируют. Передать силу этой поэзии сценически — труднейшая задача (и в русских переводах редко достигаются космические вибрации отдельно звучащего слова в стихах Дикинсон, недаром ее считают американской Цветаевой); но думается, что хотя бы разнообразить исполнение лирических текстов актрисе может помочь как раз чувство меняющегося времени в жизни героини.

Вместе с тем, в действии невнятно выражены важные поступки Дикинсон, выдающие в ней бунтарку, — почти что вехи пути. Так, она вспоминает эпизод школьных лет: девочки создали Шекспировское общество, на первом заседании которого учитель хотел заставить вычеркнуть сомнительные места из «Бури», а юная Дикинсон воспротивилась признавать в Шекспире что-то порочное. Чилимова читает еще и отрывок из «Бури» («Чудище, я с ног до головы провонял конской мочой…»), и тут, кстати, можно поискать и иные переводы, и иные актерские краски, чтобы он действительно прозвучал провокативно. Или другой эпизод — когда в одно душное воскресенье героиня решила перестать ходить в церковь, что в тех реалиях выглядит острее; но что за кризис подвел к этому Дикинсон?

Драматург предуготовил актрисе постоянно обращаться к публике (что в спектакле приводит к однообразию красок). Но за Чилимовой интереснее наблюдать, когда она теряет контакт с залом, не думает о нем, словно уходит в подводные глубины. И если мне выдастся когда-нибудь возможность пересмотреть спектакль, надеюсь увидеть процесс: эта ранимая героиня обретает самодостаточность, переставая апеллировать к залу. Сейчас больше актриса хочет вести нас за собой, чем мы сами идем за ее героиней, подчиняясь, как подчиняются странным, замкнутым, «себе на уме», но талантливым натурам. Но тому лирическому дыханию, которым осеняется роль, — веришь.

Как и простой, но важной мысли, выраженной сценической Дикинсон: счастье не зависит от пространства обитания, а обрести — потерять ты можешь хоть в Амхерсте… да хоть в Нягани.

http://ptj.spb.ru/blog/neamxerst-krasit-poeta/