Павел Руднев о спектакле

Главная / Театр / Пресса / Павел Руднев о спектакле

С 18 октября спектакль Няганского театра «Можно попросить Нину» (12+) по одноименному рассказу Кира Булычева (режиссер Роман Каганович) отправляется на гастроли по Ханты-Мансийскому автономному округу-Югре.

Павел Руднев о спектакле

На премьере спектакля побывал Павел Андреевич Руднев − театральный критик, театральный менеджер, помощник художественного руководителя МХТ имени А.П. Чехова и ректора Школы-студии МХАТ по спецпроектам, кандидат искусствоведения. Павел Андреевич поделился с нами своими впечатлениями о спектакле:

«Сложно обсуждать спектакль, который вызывает такую реакцию у зрителей. Очень важна атмосфера в зале после − эта пауза между аплодисментами и моментом, когда зрители готовы покинуть зал. Очень часто аплодисменты оказываются дежурными как посильная плата за труд. Но, закончив аплодировать, зрители не бежали в фойе, они что-то поняли, что-то почувствовали в этом спектакле, и, не смотря на свет в зале, ждали чего-то еще, не хотели расставаться. Выбранная форма спектакля − очень изящная, точенная, точная, хлесткая, погружающая. Спектакль не утомил физически, он короткий, но он израсходовал нашу эмоциональность. Короткость и афористичность рисунка спектакля действуют на нас как хорошая «пощечина». Тему войны и блокады можно раскрашивать долго, а краткость этого спектакля доказывает его состоятельность. Есть ощущение полноценного эмоционального высказывания, которое если будет дальше длиться, будет только увеличивать слезливость, чего мы не хотели бы.

Военная тема в современном театре — большая проблема. Нужно все время искать новые сюжеты. В последнее время русский театр словно бы воспринимает военную тему как каноническую и относится к военной литературе как к Библии, в которой невозможно ничего прибавить, ничего убавить. Тема война сакрализируется. И это неправильно: сама война и ее жертвы сакрализироваться могут, и это закономерный процесс, но бронзоветь и костенеть приемы и тексты о войне не могут − тогда быстро зарастет и травма. Нужно постоянно искать новый язык высказываний о войне. Поэтому, чаще всего, видя современный репертуар российских театров о войне, мы встречаем тексты сорокалетней, тридцатилетней, пятидесятилетней давности. Театру очень тяжело вырваться за пределы канонической дюжины текстов, которые все время «всплывают» когда мы говорим о войне. Тексты замечательные, превосходные, совершенные: «А завтра была война», «А зори здесь тихие», «Рядовые» и так далее, их в каждом городе можно встретить. Это странно, потому что огромное количество новой литературы про войну, с какими-то новыми интонациями, много потрясающей новой документальной литературы, которая ждет своего воплощения, но ее страшно ставить − страшно оскорбить кого-то или вырваться за пределы традиционности.

Роман Коганович в этом плане молодец, потому что и его петербургский спектакль «Юра» и ваш спектакль «Можно попросить Нину» − это попытка обратиться к другим, альтернативным текстам. Когда ты встречаешь не каноническое название о войне это огромный риск, но здесь, в Нягани, это убедительно и оправдано. Текст «цепляет». Люди не воспринимают текст Булычева как «навязший в зубах» и уже знакомый. Они ловят каждое слово − новое, обожжённое, обостренное, слово «ранит», а не напоминает уже не раз слышанное, и это очень важно. Прекрасная история, где прошлое укоряет настоящее, а настоящее укоряет прошлое, где есть интонация стыда и в ретроспективе, и в перспективе. Когда возникает этот диссонанс между нами сегодняшними и теми временами — мы начинаем работать с памятью, мы начинаем ее «латать», мы начинаем эту травму переживать. Когда мы читаем фронтовых поэтов сегодня: Павла Когана, Ярослава Смелякова, Иосифа Уткина, Бориса Слуцкого − возникает чувство стыда, потому что мы не сохранили этой интонации, мы ее в каком-то смысле слова «предали» и возникает чувство ответственности за прошлое и за будущее. Великая Отечественная война, безусловно, колоссальная травма для всех нас, и конечно это, мне кажется, в спектакле есть. Не победное чувство, а травматическое. Как в финале пьесы Розова «Вечно живые»: «Как мы теперь будем жить».

Это внезапное обнаружение стыда очень точно играет Андрей Ушаков − помните, как Владимир Высоцкий пел «…как холодом подуло». Ты живешь полноценно, сегодняшним днем, а «мертвецы встают из могил» и напоминают тебе про залог твоего счастья сегодняшнего, мне кажется это важно, и это сыграно артистами и Аллой Кохан, и Андреем Ушаковым. Ощущение войны, травма войны − это как «город Зеро», в который ты проваливаешься бесконечно… Смысл рассказа Булычева в том, что история настигает нас, как маньяк с кинжалом. Пока мы тайны истории не прочувствуем, пока мы из «настоящего» не поможем «прошлому», а это значит, не возникнет ощущение ответственности нас сегодняшних за прошлое, а прошлого − за настоящее… пока мы эту тайну не разгадаем, «город Зеро» нас не отпустит.

Я понимаю, что у художника спектакля Елисея Шепелева был малый бюджет, но из этого малого бюджета вышло очень многое, художник проявил максимум выразительности. У спектакля кольцевая структура, есть ощущение того, что время «завязло». Неслучайны эти витые провода, которые создают впечатление, что ты все время идешь по спирали, то есть все время ты, то в том времени, то сегодня. А также тема коммуникации между людьми, коммуникации между поколениями, которая явлена в этих витых проводах. Очень важно сегодня, что театр выступает как способ коммуникации, способ соединения людей между собой. Это есть не только в идее спектакля, но и в визуальном образе − люди связаны невидимыми нитями, и разорвать эти нити совершенно невозможно.

Человек не может свою огромную жизнь воспроизвести как единую линию, связать свое прошлое с настоящим. Он все время винит кого-то другого в том, что с ним произошло, ему всегда кажется, что виноваты враги, родители, чужие − все, кроме него самого. У Маркса была теория, что идеальная пьеса или спектакль − это модель исторического сознания. Три часа наблюдения в театре мы способны мыслить исторически, спектакль длится три часа и мы в финале еще способны помнить о начале, чего не может быть в обычной жизни, потому что пока ты доживешь до семидесяти лет, ты уже забудешь, что с тобой было, и как ты был виноват в том, что с тобой произошло дальше. И ты начинаешь винить других, врагов из-за рубежа, звезды, правительство и т.д. Для Маркса театр может объяснить человеку причинно-следственную связь. Мне кажется, в вашем спектакле связь между настоящим, прошлым и будущим работает. Возникает очень важное чувство стыда − Нина укоряет Вадима в насмешке, это мне кажется актерски реализовано, а Вадим через свой монолог укоряет прошлое в упадничестве, в безверии, он начинает показывать этот огромный мир, который случился «после». Очень хорошо этот монолог сделан, хорошо, что свет в зале зажгли и Андрей обращается не в абстракцию, он обращается к конкретным людям. То, что наш мир сегодняшний «открыт» − результат войны в каком-то смысле слова. Мы зависим от войны, война − один из важнейших трамплинов для развития человечества, хотим мы этого или нет. Увы, это горькая правда. Мир свернулся до размера комнатки Нины в блокаду, и ничего нет за пределами этой крошечной территории − помните у Арбузова в пьесе «Мой бедный Марат» та же ситуация, когда мир трех молодых героев словно отсутствует за пределами маленькой квартиры. Но именно из-за того что мир свернулся в маленький клубочек, он потом распахнулся, раскрылся. Одно поколение пожертвовало собой во имя вот этой бесконечной «раскрытости» мира. Вами в монолог было добавлено что-то от себя, и это очень хорошо. Возможно, имеет смысл немножко заострить монолог из 1970-х – в нем нам показан открытый мир, и поколение Булычева верило в то, что никогда эта травма не повторится. А сегодня мы видим, как эта открытость мира никак нас не защищает от будущих новых травм. У вас замечательные слова в начале, что человек по-прежнему убивает, важно, что человек все еще не отказался от насилия. Ему показали после войны открытость мира: вот Элвис Пресли, и Селлинджер, и космос, а на самом деле мы почему-то до сих пор не отказались от насилия как способа поменяться. Не просто мир открывается, а мир открывающийся, он опять грезит сворачиванием.

В этом спектакле такая предельная открытость, у вас почти всегда фронтальные мизансцены, это очень важно − все время крупный план: я вижу эмоциональные лица, очень портретный спектакль.

Спектакль эмоционально выдержан. А вот фрагмент, когда Алла читает отрывок из «Ленинградской поэмы», − здесь, как мне кажется, актриса и режиссёр допустили перегруз с эмоциями, потому что и музыка играет трагическая, и фрамуга все время вращается, и актриса немножко слезлива, и уходит, на мой взгляд, в избыточную эмоциональность, в избыточную мимику, и это все троится. Не вы должны страдать, плакать на сцене, а зритель. Вы выбрали потрясающее произведение Ольги Берггольц, которое лишено пафоса про маленький подвиг маленького человека, и мне кажется, что чем менее эмоционально вы его произнесете, тем больше эмоций внутри вас и внутри зрителя. Нужно «суше» работать − чем «прозрачнее» будет лицо в этот момент, чем меньше оно будет «хлопотать», тем сильнее эти строки будут «вбиваться» в каждого из сидящих в зале.

Еще мне кажется важной задача актрисы в спектакле, и вы ее блистательно исполняете − не играть тринадцатилетнего ребенка. У Кира Булычева в этом есть странность, Нина – ребенок, который не проявляет себя как ребенок. Это очень понятно − война лишает ребенка детства, тема острейшая, травма старит человека. И мне кажется, что можно чуть-чуть в это поиграться, показать некую разницу между, скажем, пластикой тринадцатилетнего ребенка и абсолютно обожжёнными взрослым сознанием. Вот тип поведения один, а слова − уже взрослого человека. Будет острее и страшнее.

Мне кажется, слишком рано обнаруживает себя знание о блокаде, я подержал бы интригу. Потрясающая картинка первых сцен, но сразу есть саночки, и я сразу знаю, что спектакль о блокаде, а нужно, чтобы это знание внезапно обнаружилось − с моментом прозрения главного героя. Первые фотографические мизансцены очень хорошо сделаны светово, статуарно − все замечательно, но я бы все-таки продлил эту «детективную» интригу. Хотя, может быть, мы и преувеличиваем осведомленность зрителя: быть может, эти саночки и эта одежда − не маркёр блокады для многих сегодня.

Что мне не нравится в режиссерском рисунке по отношению к Вадиму − тема пьянства, она заявляется артистом, и у нас есть узнавание этого состояния. Он впервые пьяненький звонит Нине, но как это дальше отражается на сюжете Действительно, может быть, когда пьяный понимает, что он говорит с историей — он сразу трезвеет, вот тут «…как холодом подуло…». Но вы как-то сразу бросаете эту тему, а потом с ней не работаете. Тогда зачем она нужна

Все сценографические образы хорошие, и здорово, что эта фрамуга вертится, и актеры постоянно с ней взаимодействуют. Сила сценографии в том, что когда я первый раз смотрю на сцену, у меня нет ощущения, что это будет все работать, я никогда не знаю, как она будет работать. Я вижу статуарную картину, а она все время как-то преобразовывается, ломается. История реализует себя через письмена на стекле − это хорошая тема. Рисунки на стекле, которые соединяют эпохи. Одно время от другого отличает та или иная сторона зеркального стекла, это чудесно.

Есть режиссерский провис между первой и второй сериями звонков, есть какая-то медлительность, бессобытийность, ощущение, что артист не знает что ему делать. Этот фрагмент немного бы подчистить, сократить на минуту.

Вы «спрямляете» времена. Рассказ написан в 70-е, вы делаете его рассказом 2015 года, а мне кажется, что интереснее было бы показать три времени, три отношения. Когда Кир Булычев это пишет в 1972 году − он уверен, что война никогда не повторится, сегодня мы в этом совершенно не уверены, этот диссонанс можно было бы сделать более заостренным − есть война, есть относительное советское благополучие, и есть состояние современного мира, который вообще не понимает, что будет в 2016 году».

http://mkrf.ru/press-center/news/article/khanty-mansiysk/pavel-rudnev-o-spektakle-mojno-poprosit-ninu-rejissera-romana-kaganovicha